Перо и кисть

В голове каждого застенчивого провинциала можно найти немало забавных предрассудков. И вот один из них – «настоящие шедевры изобразительного искусства находятся исключительно в столичных музеях нашей страны». К счастью, всё совсем не так. Один из таких гениев, доставшихся по преимуществу провинции – это Сальватор Тончи – уроженец Рима, член Болонской академии, известнейший портретист и просто большой друг России, которая обращалась к нему по-русски Николай Иванович Тончи.
Родился Тончи в январе 1756 года в Риме. На родине он прославился своей поэзией. Параллельно изучал живопись. Однако в Россию он попал благодаря другому своему таланту – пению. Прибыв ко двору польского короля Станислава Понятовского, Тончи должен был радовать всех своим звучным голосом, но вскоре в стране началось восстание, по результатам которого король отрекся от престола и переехал в Санкт-Петербург. Тогда уже немолодой (ему было около сорока), но талантливый итальянец решил отправиться туда же. В России он провел всю свою оставшуюся жизнь, написал свои самые известные картины, завел много интересных друзей, среди которых были как императоры, так и писатели.
Италия помнит его как поэта Сальватора Тончи, Россия же как художника Николая Ивановича. Коллекция его рисунков принадлежит Владимиро-Суздальскому музею-заповеднику, Иркутскому художественному музею им. В.П. Сукачёва достался «Портрет поэту Гавриила Романовича Державина», о котором мне хочется поговорить отдельно. Портрет был написан в двух вариантах, один для самого Державина, который повесил его прямо в своей круглой гостиной, второй для «купца М.В. Сибирякова в ответ на его подарок – шубу и шапку на меху».
Именно этот портрет Тончи стал одной из лучших его картин, тому есть ряд причин. Буду ценим всеми как отличный художник, сам он видел в себе прежде всего поэта. Данный конфликт двух стезей искусства можно пронаблюдать и в самом творчестве Тончи. Например, в поэзии своим главным своим произведением он считал поэму «Эдем или Истина, открытая Разумом», по сюжету произведения: Тончи поднимается в рай, где наблюдает внутреннее устройство небесного царства. Прибегая к жанру откровения, он конечно же ориентировался на другого итальянского поэта Данте Алигьери, о чем можно догадаться по структуре и форме строфы поэмы: 33 песни, написанные терцинами. Есть конечно и отличия: спутником Данте был Вергилий, Тончи же прибегает к покровительству Иоанна Богослова, нет у него и ада с чистилищем. Тот же ад конечно можно отыскать, однако он кроется не в поэзии, а в графике. Так среди рисунков Владимиро-Суздальскому музея можно выделить три особенных, объеденных одной
«адской» темой – это «Ладья Харона», «Апокалипсис» и «Ад». Как бы все не ценили Тончи как художника, сам он зрел в себе поэта и поэтому изобразить рай он позволил своему перу, а не кисти.
Державина также, как и себя, он любил именно за его поэтическое дарование, о чем можно судить по рукописям Тончи, в которых нашли перевод с русского на итальянский Державинской оды «Бог». Даже предлог для написания портрета был сделан Державиным именно в стихотворной форме: «Иль нет: — ты лучше напиши / Меня в натуре самой грубой, / В жестокий мраз, с огнем души, / В косматой шапке, с кутав шубой, // Чтоб шел, природой лишь водим, / Против погод, волн, гор кремнистых, / В знак, что рожден в странах я льдистых, / Что был прапращур мой Багрим. // Не испугай жены, друзей; / Придай мне нежности немного, / Чтоб был я ласков для детей, / Лишь в должности б судил всех строго». Так, Тончи нужно было изобразить такого же поэта, как и он сам, и видимо, оттого портрет выдался столь удачным. Всё дело в родстве их талантов – оно позволило художнику уловить в Державине куда больше, чем Тончи улавливал в других: будь то Павел I, или Елизавета Алексеевна.
Сравнивая оба варианта портрета, хочется отметить определенные отличия. Фон на Иркутском портрете «менялся дважды: вначале был изображен ангел с трубой и словами: "Дай бог побольше таких". Записан видом Иркутска ссыльным польским художником С. Вронским в начале 1870-х гг». Как мне кажется, данные изменения даже к лучшему. Картины Тончи изобиловали вполне традиционным аллегоризмом. Если мы посмотрим на его «Женщину с тремя детьми», то сможем уловить вполне стандартный набор символов: камень – это Христос, якорь – это надежда, мотылёк – это душа. То же наблюдаем и на портрете, принадлежащем самому Державину, на котором можно было прочесть надпись – «правосудие изображается в скале, пророческий дух в румяном восходе, а сердце и честность в белизне снега». Иркутский же портрет лишен банальной аллегоричности. В нём куда больше самой поэзии Державина, причём именно тех его пьес, что исполнены любовной беспечностью и анакреонтической радостью, вспоминаются такие стихи как «Шуточное желание», «Деревенская жизнь», «Русские девушки» и многие другие. Даже уже процитированное нами ранее «Тончию» заканчивается в том же духе: «Чтоб жар кипел в моей крови, / А очи мягкостью блистали; / Красотки бы по мне вздыхали, / Хоть в платонической любви».
Если вам когда-нибудь выпадет случай посетить Иркутский художественный музей, то обратите внимание на соседствующий Державину портрет. На нем изображена близкая подруга Державина. Именно ей он написал свою «Фелицу», именно она стала его главной любовью и главным разочарованием. В этом же зале можно найти и нелюбимого ей сына и того, кто всегда пользовался её снисходительностью.



Комментарии

Популярное